Слова перестают означать то, что они означают: мы погружаемся в лингвистическое зазеркалье.
На днях у кого-то из коллег на мониторе я случайно увидела очередной демотиватор. Точный текст не воспроизведу, но было написано что-то вроде того, как странно устроен мир: слово «пусси» ассоциируется совсем не с тем, что оно обозначает, «хомячок» звучит гордо, а «наши» — почти ругательство.
Демотиватор был не очень смешной, зато точный. Неизвестный автор здорово ухватил одну из примет времени: лингвистическое зазеркалье, которое уводит нас все дальше и дальше.
И одним из самых ярких примеров этой зазеркальной реальности действительно стало дело Pussy Riot. Поначалу, когда скандал только начался и название девичьей панк-группы впервые зазвучало в радио- и телеэфире, было слышно, как все привыкают к этому слову — не к самому слову, конечно (вряд ли его кто-то раньше не слышал), а к его публичности и частотности. Иными словами, в первое время произносимое равнялось означаемому: слово ассоциировалось с тем, что оно означает в переводе и вызывало даже некоторую неловкость.
Писатель Дмитрий Быков написал тогда стихи про бабий бунт, в которых и назвал все своими именами:
Наливалась соками рябина,
Теплый ветер дул из южных мест,
Выходила на берег вагина,
Выходила выразить протест.
И далее по тексту:
Объясните скромному холопу,
Почему же, в толк я не возьму —
Если люди выбирают жопу,
Надо арестовывать п…ду?
Но чем больше (употребим журналистский штамп) «набирал обороты» конфликт, чем активнее к защите панк-группы подключалась общественность, чем сильнее под влиянием обстоятельств менялось отношение этой общественности к акции, поначалу вызвавшей у многих непонимание и даже отвращение, — тем дальше и дальше отодвигалось первоначальное значение слова. И в конце концов сложилось впечатление, что о нем как будто вообще забыли. Слово «пусси» стало употребляться так часто, что стало почти нарицательным. А его фонетический облик стал вызывать совсем другие ассоциации: появились ласковые «пусеньки» и «пусечки», вспомнились «пуськи бятые» Петрушевской.
По мере того, как менялось отношение к самой истории с панк-молебном, трансформировалось и значение слова, оно как бы возвысилось над своими корнями.
Мы живем в эпоху больших семантических превращений, и превращений весьма неожиданных. Как в песне — черное кажется белым, белое — черным.
Обидные, казалось бы, зооморфные метафоры «хомячок» и «пингвин» вдруг становятся положительными характеристиками, никаких обид не вызывают, а напротив, с удовольствием подхватываются «обзываемыми». Хомячок преодолевает свою сущность и «расправляет плечи», пингвин перестает быть боязливым.
Зато местоимение «наши», тоже отмеченное в упомянутом демотиваторе, приобретает негативный оттенок. Даже нет, это неточно: «наши» становятся «чужими» и у многих начинают ассоциироваться вовсе не с тем, что в нашей природе, а с чем-то искусственно порожденным.
Аббревиатура РПЦ начинает соответствовать своему колюче-рычащему звучанию, хотя вообще-то должна ассоциироваться вовсе не с агрессией, а журналисты думают, как лексически разграничить тех православных, которые выступают в защиту участниц «Пусси Райот», и тех православных, которые требуют девушек наказать. Одни просто «православные», а другие «православные фундаменталисты»? Или еще хуже, как кто-то предложил, — «православнутые»? Происходящие события заставляют выворачивать слова и словосочетания наизнанку, выполнять не свойственные им роли и привыкать к этим ролям.
Жизнь играет с нами в антонимы, как в «города». Я не знаю, хорошо это или плохо. Но иногда оказывается, что суть явления можно увидеть только в Зазеркалье.