Люди, подобные нашей сегодняшней собеседнице Марии Александровне Калининой, встречаются сегодня нечасто. Она кандидат химических наук, ведущий научный сотрудник Института физической химии и электрохимии РАН, специалист в области физической химии поверхностных явлений, то есть серьезный ученый — человек, всецело посвятивший себя науке. И в то же время Мария Александровна — постоянный сотрудник Христианского церковно-общественного радиоканала «София»: автор и ведущая программы «Плоды просвещения» католической студии «Дар». Круг интересов нашей гостьи, постоянная тема ее радиопрограмм — пограничные вопросы веры и науки, их кажущаяся несовместимость и возможность диалога между ними.
Полагаем, что познакомиться с размышлениями нашей гостьи на эту важную тему читателям «Континента» будет особенно интересно — именно потому, что в основе их лежит действительно уникальный личный опыт — современного научного работника христианина.
И первый наш вопрос был связан именно с уникальностью такого совмещения.
— Как Вам это удается?
— Что касается меня лично, то совмещение христианской веры с моим профессиональным занятием, то есть наукой, я ощущаю вполне естественным. Мне кажется, что современный верующий человек может мирно и с большой пользой для своего духовного развития сочетать в своем мировоззрении веру и науку. Несмотря на то, что наука нашего времени, как кажется, подошла вплотную к той границе, где кончается физика и начинается метафизика. И в этом смысле такой опыт — это своего рода опыт пограничный, который, однако, отнюдь не приводит к раздвоению личности и ее внутреннему конфликту, как это могло бы показаться со стороны, и как в том довольно часто подозревают верующих ученых люди материалистического склада. Тем не менее, должна заметить, что уникальность верующего ученого характерна скорее для нашей страны после 70-ти лет научного атеизма как части государственной идеологии, а в западных университетах такие ученые — не настолько необычно явление, там верующих ученых-естественников хватает, хотя за последние десятилетия их число существенно уменьшилось.
— Тема нашего разговора — отношения между наукой и религией. Точнее, конфликт между ними. Ведь, если не ошибаюсь, большинство современных людей считают, что конфликт — это чуть ли не единственно возможный способ сосуществования научного и религиозного мировоззрений, а зачастую и их носителей.
— Я хотела бы особо подчеркнуть, что ни в коей мере не претендую ни на изложение учения Католической церкви, ни на обсуждение науки с позиций богословия или рассмотрение богословских положений в свете научных данных. Вряд ли то, что я могу сказать, претендует и на универсальность, безупречность, глубину анализа или философскую новизну. Это результат моих личных размышлений, моих собственных попыток ответить на наиболее «конфликтные» вопросы в поиске христианского смысла в своей профессии.
Что же до конфликта, то это, к сожалению, именно так. Воцерковленные люди в массе своей уверены, что именно благодаря науке и ученым-естественникам существует безбожие и нарастает нравственная деградация. В свою очередь, большинство приверженцев научного мышления убеждены, что именно религия и Церковь повинны в невежестве общества и растущей популяризации того, что принято называть мракобесием. Более того, совершенно очевидно, что за последние сто или чуть более лет поле для столкновений в западной цивилизации расширилось и конфликт между наукой и религией стал явственнее, чем когда либо. В фундаменталистских мусульманских странах этот конфликт привел к тому, что фундаментальная наука там практически исчезла. А ведь как развивалась она в свое время именно в странах ислама! (В западной цивилизации конфликт сейчас направлен скорее в противоположную сторону, и наступление на религию большей частью ведет наука).
— Про мусульманские страны это Вы серьезно? На улице двадцать первый век. Разве в современном глобализированном мире подобные вещи вообще возможны? У всех на слуху тот же Иран, где как будто довольно успешно работают над обогащением урана…
— Я хочу подчеркнуть, что говорю именно о фундаментальной науке, а не о технологиях, которые обладают некоторой самостоятельностью. Наука и технология все же не одно и то же, они различаются — и различаются именно с мировоззренческой точки зрения. Конфликта между верой и технологией не существует, — если, конечно, не принимать всерьез крайние случаи вроде бывшего епископа Диомида, возражающего против сотового телефона.
— Но если технологии вере не противоречат, если, — и это мы видим повсеместно, — вменяемые церковные люди пользуются всеми достижениями цивилизации и не шарахаются от компьютеров и автомобилей, что собственно делить науке с религией? Вокруг чего конфликтовать? Ведь наш среднестатистический современник о состоянии фундаментальной науки не знает, как правило, ничего и судит о ней как раз по состоянию технологий.
— Дело, как я сказала, в мировоззрении. Ошеломляющие успехи науки превратили ее за последние сто с небольшим лет в полноправную «королеву объяснений». Тем самым она проникла во все сферы нашей жизни. Научный способ объяснения окружающих вещей и явлений стал сегодня непременным атрибутом человеческого сознания. Естественнонаучное образование не просто общедоступно, в определенном объеме оно обязательно для всех, то есть науке принадлежит безоговорочное право формировать наше мировосприятие уже со школьной скамьи.
К тому же в последнее время этому способствует и та простота, та системность и запакованность в программы, «окна» и схемы Windows, которую дает компьютер, — когда все разложено по полочкам и любые научные продукты при всей их сложности столь наглядны. Эта наглядность, эта визуализация, сведение информации к картинке или готовому звуковому ряду — эта, я бы сказала, физиологичность, которую приобретает сейчас человеческое мышление, уводит человека в плоскость доступных ощущений и создает иллюзию, что наука теперь стала к нему ближе и доступнее и что он уже не нуждается в каких то метафизических объяснениях реальности.
При этом современный человек, который якобы основывает свой атеизм на базе естественнонаучного мышления, за редким, я бы сказала, редчайшим исключением, воспринимает научные постулаты совершенно так же, как верующий постулаты религиозные, — ничуть не более (а то и менее) критически. И потому вполне атеистические и при этом совершенно антинаучные теории о торсионных полях в физике, «живая и мертвая вода», геопатогенные зоны по всей квартире, «исследования» воздействия ауры начальника на подчиненного, войны «гомеопатия против числа Авогадро» или история по академику Фоменко в обществе не менее популярны, чем религиозный креационизм.
Надо сказать, что по части понимания научной реальности среднестатистический современный человек, как мне кажется, отстоит от научных работников высокого класса гораздо дальше, чем английский крестьянин в свое время отстоял от Ньютона, — и это при несомненно более высоком уровне современного естественнонаучного образования. Остановите любого прохожего и спросите его, каков принцип работы холодильника. Хорошо, если из двадцати ответов вы услышите один верный, остальные могут прямо противоречить законам термодинамики и описывать «вечный двигатель», — никто этого даже не заметит. Но если бы мы спросили того крестьянина, как устроена соха и каков принцип ее работы, он бы нам рассказал, и без ошибок. Тот крестьянин не смог бы описать работу сохи с помощью законов ньютоновской механики? Но в этом он как раз ничем не отличается от большинства наших современников, закончивших среднюю школу.
В этом, на мой взгляд, заключается довольно грустная особенность современного мира. Относительный уровень общественного невежества вполне средневековый, но если средневековью это было извинительно по отсутствию возможности, то при нынешних развитых методах обучения, электронных базах данных и массе учебников это невежество становится все более широко распространяющимся и осознанным проявлением нежелания знать и учиться. Сегодня можно, чувствуя себя комфортно благодаря научно-техническими достижениям, быть абсолютным невеждой относительно самых простых вещей и не ставить при этом под угрозу свою жизнь и здоровье.
— Тем не менее торжество материалистических воззрений кажется сегодня абсолютным.
— Даже если это и так, неверно относить этот материализм к проявлениям какого-то процесса, имеющего место исключительно в науке. Я хочу подчеркнуть, что — вопреки расхожим представлениям — наука не нуждается в постоянном отрицании Бога: атеистическое мышление — мышление идеологическое, наука же имеет дело не с идеологией, а с материей.
Но наука — это лишь часть общечеловеческой культуры. То, что происходит сейчас с человечеством, — это слишком большой комплексный процесс, и невозможно выделить в нем только науку и на нее одну свалить и сексуальные революции, и биоэтические и социальные вызовы, и тот колоссальный разрыв между бедными и богатыми, к которому мир при всей социализации экономики и общественных отношений скатился уже сейчас… Это некий объективный процесс, очень сложный, изменение всей человеческой культуросферы в целом, и нельзя за все требовать ответа с одних только ученых.
— И все таки, в чем же корни этого разрыва? Ведь, казалось бы, и наука и религия заняты общим делом — поисками истины, вопросами о вечном…
— Действительно, наука и религия заняты как будто бы одним и тем же — познанием окружающего мира и нас самих внутри этого мира. И вопросы о вечном — сфера не только религиозной мысли, но и научной, ведь объект науки — бесконечная вселенная. Однако наука все таки в большей степени сосредоточена на познании именно что окружающего. Даже когда она изучает человека, она смотрит на свой предмет как бы извне: человек в этом случае — тоже часть окружающего мира. Вера же вступает с людьми в совершенно иные отношения, и человек здесь — это существо, имеющее не только материальную, но и трансцендентную природу…
И конечно, дело в мировоззрении. Как известно, главным козырем «научного атеизма» был и остается тезис «первопричина религии — страх» (timor primus fecit deos, т. е. первых богов сотворил страх). И отрицать это было нелепо. Страх перед неведомым из человека убрать нельзя. И для очень многих людей (для меня в том числе) вера во многом базируется на страхе смерти и на страхе перед вызовами окружающей природы. Но смотрите: современная наука дает человеку зримую, ощутимую возможность избавиться от этого страха. Все, что испокон века внушало ужас, сегодня перестает казаться таким уж ужасным. Стоит ли бояться боли, когда ты знаешь, что, если будешь очень сильно страдать, к твоим услугам будет обезболивающий укол, а если болезнь окажется неизлечимой, — эвтаназия? Стоит ли бояться смерти, если перед тобой открыты возможности клонирования? Стоит ли бояться непредсказуемости будущего, если можно приобрести в рассрочку то, на что ты еще не заработал? И складывается ощущение, что сегодня в наших силах обмануть и болезнь, и смерть, и будущее… И вот все это в совокупности дает человеку успокоение, окружает его предметами мира сего и подталкивает в сторону атеизма и материализма.
— Но разве не очевидно, что обманутыми в итоге оказываются не смерть, не болезнь и не будущее, а сам обманщик? И это никакое не избавление от страха, а попытка укрыться от него, обойти вопрос, а стало быть, источник все новых вопросов…
— Ну да, примерно так рассуждают верующие люди, именно поэтому улавливающие в современном мире признаки деградации человечности, нравственности взаимоотношений, социальной психологии. Зато их оппоненты склонны видеть исключительно выгоды, получаемые из материалистических воззрений, и считать, что человечество таким образом освобождается от религиозных пут. Впрочем, и материалистов, судя по всему, посещают сомнения: а так ли уж связывают человечество эти «путы», — недаром же некоторые ученые считают, что религия представляет собой «полезный адаптационный механизм» и необходима для выживания человечества как биологического вида.
— Стало быть, эти ученые признают, что жить в обществе, подчиняясь исключительно законам природы, невозможно… Или наука действительно вышла сегодня на те рубежи, когда открывающаяся ей истина противоречит истинам веры?
— Видите ли, истины веры, равно как и вопрос о наличии или отсутствии Бога, — вовсе не дело науки. Но человечество, как правило, об этом не догадывается, сплошь и рядом подвергая тексты Священного Писания критике с позиций естественнонаучного знания. Да и современное обострение конфликта между наукой и религией не в последнюю очередь спровоцировано сменой целого ряда научных представлений, касающихся вопросов сотворения и развития мира и человека.
Любопытно, кстати, что эти изменения привычных концепций достигнуты силами отнюдь не только ученых-атеистов. Так, к примеру, одним из авторов идеи Большого Взрыва и теории нестационарной вселенной был Жорж Леметр, католический священник, богослов и профессор естественнонаучного факультета Лувенского университета, преподававший квантовую механику и теорию относительности. А первооткрывателем законов наследственности — основы основ современной генетики — монах августинец Грегор Мендель…
— Но ведь трудно допустить, что верующие ученые сознательно способствовали тому, чтобы их работа подтачивала основы их веры. Наверняка своим научным открытиям они находили легитимное место в той системе мироздания, которая представлялась им сотворенной по Божьей воле. Или это не так? Как это возможно в современном мире: действительно ли ученому христианину приходится, вопреки его науке и закрыв глаза на очевидность, упрямо шептать «сredo, quia absurdum»?
— В этом вопросе столько вопросов, что ответить сразу не получится. И все же попробую.
Ну, во-первых, сегодня верующий ученый воспринимается в лучшем случае как человек со странностями. Повторю: это в лучшем случае. Причем белой вороной он выглядит не только в глазах представителей науки. Точно так же его воспринимают деятели Церкви и религиозного просвещения. То есть верующий ученый-естественник существует сегодня на положении «своего среди чужих — чужого среди своих», часто вызывая подозрения у обеих сторон. На одном «пограничном пункте» его спрашивают: «Как это вы можете быть верующим христианином и одновременно признавать теорию эволюции?! Нет, что-то с вами не так, вы не можете быть действительно искренне верующим». А на другом задают тот же самый вопрос, но с противоположным ударением: «Как же вы можете продолжать верить в Бога, если признаете убедительность теории эволюции?! Нет, что-то с вами не так, вы не можете быть хорошим ученым». И обеим сторонам вольно или невольно начинает казаться, что только умственное или духовное несовершенство мешает такому человеку безоговорочно признать свою принадлежность одной из сторон, полностью отрекшись от другой.
— А в самом деле, как это совмещается? Сейчас, когда между ревнителями дарвинизма и сторонниками курса «основы православной культуры» идет борьба за головы беззащитных школьников, приходится слышать как абсолютно доказанную истину, что научные данные о происхождении и устройстве мира и человека начисто опровергают все сказанное по этому поводу в Священном Писании. То есть третьего вроде бы не дано: человек, уважающий науку, обязан считать Писание в лучшем случае мифом. И, наоборот, верующий — зачастую вопреки очевидности — не должен принимать всерьез то, что утверждает наука. И если сегодня кто-то всерьез берется утверждать, что мужчина был вылеплен из праха земного, а женщина — сделана из ребра мужчины, — это уже повод показать такого человека доктору.
— Да, да, чаще всего камнем преткновения оказываются первая и вторая главы Книги Бытия, в которых описано сотворение мира и человека. Однако, на мой взгляд, никакого противоречия тут действительно нет. Мы знаем, что научная картина происхождения вселенной существенно отличается от описанной в тексте Ветхого Завета и содержит в себе такие слова, как «самопроизвольно», «самоорганизация», «эволюция». Именно вокруг этих слов с «само-», знаю по собственному опыту, и кипят самые бурные страсти: словно в этих словах содержится прямое отрицание участия Творца в создании всего сущего, то есть они требуются только для того, чтобы подчеркнуть, что Бога не существует. Но вряд ли стоит смешивать бытовое и научное словоупотребление. В науке слово «самопроизвольный» в общем случае означает, что система из того состояния, в котором она находится (или находилась), устремляется к более энергетически выгодному и устойчивому, и для этого не требуется внешних усилий, более того, система часто сама совершает при этом некоторую работу. Образно объяснить, что имеется в виду, можно на примере шарика, который вы удерживаете на краю глубокой тарелки. Отпустите шарик — и он совершенно самопроизвольно скатится на дно, вам не потребуется все время его подталкивать. Разумеется, такой простой «шариковой» моделью нельзя описать эволюцию вселенной, но в целом суть примерно одинакова — всегда существует некоторое состояние в будущем, к которому окружающие нас процессы и явления словно притягивает (такое состояние называют «аттрактором»), так, как дно тарелки «притягивает» шарик. Вся вселенная постоянно устремлена вперед, в будущее, и на своем пространственно-временном пути она производит работу. Какую?
Чтобы ответить на этот вопрос, мы можем воспользоваться книгами по современной космологии и теории эволюции. Но если у нас нет достаточной подготовки и специального образования, то мы можем просто прочитать: «И сказал Господь: да будет свет. И стал свет». И мы получим не менее точное (хотя, разумеется, менее детальное) представление о том, что же произвела материя в первые мгновения своего существования, чем из учебника по астрофизике. «Да произведет вода душу живую. И произвела вода».
Обратите внимание на эти слова: произвела именно вода. Так, как вода производит работу на гидроэлектростанции, падая вниз, так она произвела работу по созданию живых существ. Именно это мы почерпнем и из главы учебника биологии, посвященной теории эволюции, и, пожалуй, это будет одна из тех немногих вещей, что мы удержим в памяти, если только не решим выбрать биологию своей профессией. Подавляющему большинству людей из тех, что никогда не открывали Библию, вполне довольно того знания, что первые живые существа появились где-то в первичном океане, а вода — это основа и необходимое условие материальной жизни.
Верующий человек тоже внутренне вполне принимает, что шарик сам скатывается на дно тарелки, сахар сам растворяется в чае, а яблоко самостоятельно появляется и зреет на ветке, и не требует от науки, чтобы она непременно застыла в недоумении перед этими явлениями. В то же время научные объяснения процесса самостоятельного созревания яблока, которые верующий, возможно, учитывает и даже использует при работах на дачном участке, никак не могут поколебать его веру в волю Божию. Так почему же у нас должно вызывать такое беспокойство слово «самопроизвольно» применительно к самостоятельному образованию светил, растений и лучистой энергии?
Начиная от своего создания материя постоянно что-то производит. В Книге Бытия не сказано побуквенно, что именно содержало в себе Слово, как именно вода произвела. Но содержание Слова отпечатано в материи, и из первой главы мы лишь черпаем уверенность, что материя будет делать то, что ей велел Творец, а именно — трудиться и совершать работу. «И сказал Бог: да произрастит земля… — И произвела земля…», «И сказал Бог: да произведет вода… — и произвела вода…», «И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ее… И стало так». Наука только и делает, что подтверждает, что стало именно так. Действительно, произрастила и произвела. И устремилась дальше, постоянно изменяясь и уже не возвращаясь вновь к началу. Это главное, что было сказано человеку о материи и ее устройстве в этой главе. О том же говорят человеку научные открытия и теории.
Довольно часто обе стороны — и христиане, стремящиеся обнаружить посредством науки буквальные совпадения с текстом Библии, и материалисты, пытающиеся проделать то же самое со знаком «минус», — относятся к этой части священного текста чуть ли не как к «инструкции о правильном сотворении мира» и именно с этой точки зрения пытаются его воспринимать или критиковать. А между тем вряд ли найдется хотя бы один атеист, который действительно полагает, что словами «Авраам родил Исаака» Библия утверждает, что детей рожают мужчины. И вряд ли найдется хотя бы один верующий, который так и думает.
Книга Бытия вовсе не имеет своей целью во всех подробностях рассказать о том, как именно Господь устроил мир, причем таким образом, чтобы и физика высоких энергий там была упомянута, и законы генетики не забыты. Господь, в отличие от нас, ее читающих, знал, что после того будут и Аристотель, и Эйнштейн, и академик Гинзбург, которые откроют и проанализируют неупомянутое. Найдутся люди, — не зря же Он так их создал, по Собственному образу и подобию, — которые будут искать, из каких букв составлено это Слово, запечатленное в материи. Большинству людей, повторюсь, и тогда, когда Книга Бытия появилась, и сейчас, когда у нас есть превосходные учебники по естественнонаучным дисциплинам, вполне хватает для повседневной жизни такого же объема информации о происхождении окружающего, что содержится в первых двух главах Библии. Вряд ли многие ощущают в связи с этим серьезный дискомфорт.
Кстати, ведь и люди науки, которым этого ограниченного объема недостаточно, когда делятся с обществом своими открытиями, стараются объяснить все как можно проще — так, чтобы непосвященная аудитория ухватила суть, не обременяя ее сложными нагромождениями уточнений и пояснений, безусловно нужных для работы, но тяжелых для восприятия неспециалистами.
Так и первая глава Книги Бытия, написанная, когда до появления учебника Ландау и Лифшица оставалось несколько тысяч лет, имела своей целью объяснить, что мир Божией волей создан, Творец устроил его как объективную данность, мир имел начало, возник в определенном порядке — от простого к сложному, материя подчиняется определенным законам, и человек этому миру соответствует: может обрабатывать его и познавать его законы. Все это естественным образом подходит конструкции человеческого мышления — даже мышления простого пастуха. И я не могу понять, почему ученый не может читать Книгу Бытия и видеть там все то же самое, что и верующий человек.
— То есть ни эволюционная теория, ни струнная, ни теория Большого Взрыва, ни любые другие научные схемы, гипотезы и открытия объективно вере не противоречат? И никакие научные открытия в будущем не будут ей противоречить и угрожать? Тогда, может быть, не зря грамотные верующие ссылаются на слова Френсиса Бэкона о том, что малые знания уводят от Бога, а большие ведут к Нему? Довольно часто цитируют и фразу гораздо более близкого к нам по времени Вернера Гейзенберга: «Первый глоток из чаши естественных наук рождает атеизм, но на дне этой чаши ждет Бог»… Так оно и есть?
— Нет, дело вовсе не обстоит таким наглядным образом. Еще раз повторю: наука Бытие Божье опровергнуть не в состоянии. Но не в состоянии и подтвердить. Но она этим и не занимается. Это вообще не ее дело. В противном случае в мире не было бы места вере как средству богопознания.
— Ну да: докажите как дважды два, что Господь существует, и от человека больше не потребуется подвига веры, надежды, любви… А самому человеку ни к чему уже не пригодится такое неудобство, как свобода. Зачем, — если есть полная доказанность, совершенная гарантия и определенность? И незачем тогда пытаться увидеть образ Божий в каждом встреченном человеке, и незачем учиться видеть Его Волю в событиях нашей жизни… Но тогда (по крайней мере у христиан) неизбежно возникнет вопрос: полно, да Бога ли вы обнаружили в своей пробирке, господа хорошие, — может быть, это не Бог вовсе, а как раз нечто противоположное?..
— Да, на этом пункте, видимо, надо остановиться несколько подробнее, потому что здесь имеет место какое-то действительно всеобщее заблуждение: людям кажется, что научная работа так или иначе направлена на отрицание Бытия Божия. Или, — что-то же самое, — что раз наука, способная объяснить множество известных явлений, никогда не ссылается на Божественные причины, — значит, Бога нет.
Такие утверждения, — а я слышу их очень часто, — ясно показывают, насколько туманны представления людей о самой сути науки, о ее рамках, о том, чем она занимается и чем просто по природе своей заниматься не может.
Наука занята изучением материального, видимого (в разных формах, в том числе, и с помощью приборов, если это видимое недоступно человеческому глазу). И делает она это по определенным правилам, которые нельзя нарушать. Имея дело с материальными явлениями, которые она связывает между собой, наука по умолчанию принимает, что все они поддаются объяснению. А если нет, это означает, что на данный момент она еще не владеет нужными экспериментальными методами, подходящим математическим аппаратом или всем комплексом данных, необходимым для убедительной интерпретации наблюдаемого. При этом наука должна постоянно сомневаться в окончательности и замкнутости принятых доказательств и постоянно их тестировать на необходимость корректировки, изменений и дополнений, чтобы найти точки согласования между старыми моделями и появляющимися новыми.
Но именно тот факт, что наука ищет и находит логические объяснения преходящим вещам, не привлекая для этого представления о Божьем вмешательстве, для меня говорит об одном: Господь действительно скрыт от материального зрения. И сколь бы человек после грехопадения ни старался увидеть Его по своей воле и узнать наверняка, к каким бы ухищрениям и приборам ни прибегал, — ему это не удастся.
Впрочем, большинство верующих подобного абсурда от науки и не требуют, они говорят: «Нам не надо доказательств, мы хотим, чтобы наука признала, что есть вещи, которые она по определению объяснить не может и не сможет никогда». Но, на мой взгляд, это неприкрытое лукавство. За этим стоит простой (хотя вряд ли осознанный) расчет: как только наука отвергнет саму возможность найти объяснение, это и будет означать доказательство существования Бога. То есть наука, использовав все свои возможности, объявляет, что в мире достоверно существует чудо, доказательством чему и служит ее бессилие. Как говорится, отрицательный результат — тоже результат. То есть опять знание, уничтожающее веру…
Но если верующий человек начинает ощущать и осознавать чудо, отталкиваясь не от опыта своего личного общения с Богом, не от осознания того, что чудо есть присутствие, а от того, может или не может наука это чудо объяснить, то он стремится «вложить персты в раны» и лишь тогда отдать Богу свое доверие. К счастью, наука в этом отношении, как бы парадоксально это ни звучало, крепко стоит на страже веры и ее необходимости для того, чтобы достичь не множества дискретных истин по крупицам, но единой Истины. Да, наука постоянно напоминает верующему человеку о том, что видеть Бога с помощью зрения, даже если глаза — это прибор, в этом мире человеку недоступно. О том, что блаженны будут не видевшие и уверовавшие. Отстраненная от Бога в своей методологии, наука вынуждает нас к доверию к Богу.
— В одной из передач на радио «София» Вы пересказывали замечательный эпизод из какой-то популярной книги по геометрии. Речь шла о том, как в жизни квадрата, двумерной геометрической фигуры, произошло чудо: он встретился с трехмерной сферой. Квадрат не мог постичь объемность своей собеседницы и видел только то место, где сфера пересекала его плоскость — сначала точку, потом расширяющуюся до какого-то предела и вновь сужающуюся до точки и совсем исчезающую окружность…
— Да, этот пример — хорошая иллюстрация к сказанному. Это из книги Эдвина Эббота «Флатландия». Там и в самом деле описана история ученого квадрата — фигуры, живущей на плоскости и по определению не имеющей никакого способа доказать существование трехмерного мира с помощью двумерных методов. Сфера посетила его по собственному желанию. Разумеется, квадрат не мог увидеть ничего, кроме ее сечения, такого же двумерного, как и он сам. Но она говорила с ним, и она… дотронулась до него изнутри, не разрушая его. Он так это почувствовал. Квадрату не оставалось ничего иного, как поверить сфере, что трехмерный мир существует. И в своем использовании веры в качестве метода познания трехмерного он был совершенно прав. Другим ученым квадратам, не встретившим сферу лично, не оставалось ничего другого, как, пользуясь общепринятыми двумерными методами, доказательно признать его сумасшедшим. И в том, что касается правил применения методов познания двумерного, они тоже были совершенно правы. Но сфера-то была…
— Но сфера была… И хотя бы предположение, что существует реальность, о которой ты можешь только догадываться, но в которую твой видимый «двумерный» мир умещается без остатка, — разве этот вопрос не соблазняет людей науки?
— Нет, как правило, такое мысленное упражнение не представляет для них интереса. Современные физики, как заметил нобелевский лауреат Стивен Вайнберг, имеют к этой теме настолько малый интерес, что их и атеистами то не назовешь. Они и не агностики даже: они вообще об этих вещах не задумываются. Так что, пожалуй, нельзя сказать, что количество атеистически настроенных ученых сегодня возросло. Правильнее, наверное, будет сказать, что уменьшилось число верующих ученых.
Я уже говорила, что наука не нуждается в постоянном отрицании присутствия Божия, не нуждается она и в доказательстве Его отсутствия. Объясняя те или иные закономерности мироустройства, наука вообще не может и не должна апеллировать к понятию Божественного. Более того, чтобы ученый был успешен в своей работе, мышление его должно быть абсолютно свободно от любой идеологии — равно идеологии веры или идеологии атеизма. Методологически он обязан существовать в некоем выделенном стерильном пространстве — без системы координат, без точки опоры.
Может быть, это прозвучит грубовато, но такая работа мысли сродни отправлению естественных надобностей — еде, питью и т. д. Ведь даже человек верующий, читающий молитву перед едой и благодарящий Бога за посланный ему хлеб после еды, в тот момент, когда ест, делает это не так, как если бы Бога не было, и не так, как если бы Бог был, — он просто жует и глотает. Вот так же и ученый просто работает. У него имеются факты, между которыми следует установить взаимосвязь и встроить их в систему уже имеющихся знаний.
Наука — это «исключительно вопрос фактов и точной аргументации», как утверждал Луи Пастер, и тут «не может быть речи ни о религии, ни о философии, ни об атеизме, ни о материализме»… Да, тот же Пастер говорил, что молится во время работы в лаборатории. Но молиться во время работы и собственно работать — это, я настаиваю, разные вещи. То есть, повторюсь, привычный ученому образ мысли, его рабочий инструмент и модель ни в какой мере не связаны с тем, считает ли он, что изучаемые им процессы и явления таковы по воле Божией или, наоборот, потому, что никакого Бога нет.
Профессиональное мышление ученого должно быть не только совершенно «беспартийно». Оно требует от человека еще большего — фактического отречения от собственного «я». Мы ведь считаем, что наше мировоззрение — часть нашей личности, какое бы оно ни было: атеистическое или религиозное; но когда ты подходишь к лабораторному столу, ты должен расставаться с этой частью себя, потому что ни на какую предвзятость уже не имеешь права. Тут ведь в какой-то степени приходится преодолевать инстинкт самосохранения: ведь потерять свою личность человек боится так же, как боится умереть, получить телесное повреждение или испытать боль.
Возможно ли это на самом деле во всей полноте, я не знаю. Но автоматически, как это ни странно, так и происходит: я прихожу и просто работаю, хотя я в своей работе затрагиваю вещи, которые могли бы показаться очень сомнительными с точки зрения религиозной, связанные как раз с таким понятием, как «самоорганизация».
В частности, мы в нашей лаборатории помимо прочего занимаемся и тем, что имеет отношение к проблеме зарождения жизни. Поскольку «Континент» — не научный журнал, можно выразить это более вольно: то, что мы делаем, может позволить показать, каким именно образом из имеющихся простых химических частей — своего рода молекулярного конструктора «лего» — в разгар химической, то есть пока еще не биологической, эволюции вещества могли собраться известные всем молекулы нуклеиновых кислот (РНК и ДНК). И объяснить, почему молекула ДНК устроена именно так, показав, что те правила, которые диктуют ее строение, верны при определенных условиях и для тех элементарных химических кирпичиков (они называются нуклеотидами), из которых она состоит, даже тогда, когда они еще не связаны между собой.
— То есть, простите мне мое невежество: из неживого Вы пытаетесь получить живое?! Так сказать, вылепить нечто из праха земного и вдохнуть в него жизнь?!
— Я бы сказала иначе: построить модель. Для химика такое любопытство, интерес к этой стадии эволюции, переходной между живым и неживым, более естественен, чем волнения большинства людей по поводу исчезновения динозавров и пресловутые «переходные формы» (исчезнувшие организмы, заполняющие, например, временной и таксономический промежуток между ящерами и птицами, водными и сухопутными животными и так далее). Мы уже понимаем, как под разрядами в насыщенной азотом атмосфере того времени могли появиться первые простые соединения… У нас есть теория эволюции, которая показывает, как от клетки все «побежало» дальше, к более сложным организмам. А что между ними? Где же тот самый механизм, который позволил собрать первые нуклеиновые кислоты (и, конечно же, белки), — если не их самих, то хотя бы их предшественников, содержащих начатки того, что требуется для кодирования генетической информации способом, удовлетворяющим правила, которые мы знаем теперь? На мой взгляд, совершенно очевидно, что ничего там, на заре мира, не могло происходить такого, что бы прямо нарушало те закономерности, согласно которым живые организмы существуют и теперь. И соответственно, те прототипы нуклеиновых кислот тоже должны были бы удовлетворять этим правилам и по крайней мере оставлять потенциальную возможность реализоваться им как правилам, действующим теперь в любой клетке… На химическом уровне те прежние механизмы не могли, единожды сработав, бесследно исчезнуть, как динозавры.
— А если Вы построите и обнародуете свою модель, какой резонанс это будет иметь в обществе?
— Что касается научного вклада, то это решать научному сообществу. Эволюция научных идей сама оценит нужность или бесполезность нашей модели. На самом деле, подобных моделей и гипотез довольно много, подчас довольно сильно различающихся, иногда даже принципиально, весь вопрос в их убедительности. Как Вы понимаете, их очень и очень непросто доказывать, поэтому выигрывает та модель, которая выглядит наименее фантастично и аргументы которой выглядят более доказуемыми и воспроизводимыми в лабораторных условиях. Но это, скорее, специфический вопрос «научной кухни».
Применительно к теме нашего разговора, если эта работа окажется успешной… ну, что же, весьма вероятно, что может найтись кто-нибудь, кто обязательно скажет: «Смотрите, вот еще одно доказательство того, что оно всё взяло и сделалось само! Значит, Бога нет!» И хотя, как я уже говорила, для меня такой результат совершенно не будет доказательством отсутствия Бога, я все же не могу не думать, когда выхожу из лаборатории, о том, что же в конце концов получится. Эти болезненные реакции мне очень хорошо знакомы: ведь я тоже смотрю на то, как происходит своего рода расчеловечивание человека и как это делается в том числе
Читайте также: Новости России и мира.